Я УЖЕ НЕ ТОТ…

КУЛЕШ Михаил Иванович родился 6 августа 1956 года в деревне Полкотичи Ивановского района Брестской области, Республика Беларусь, в семье крестьян. В 1973 году окончил среднюю школу № 4 в г. Пинске и в этом же году поступил в Белгосуниверситет им. В.И. Ленина на филологический факультет. Работал учителем языка и литературы в Пинском районе. С 1972 года – член литературного объединения «Орбита» при газете «Полесская правда». В 1973 году на страницах этого же издания было опубликовано первое стихотворение «Приход весны». Печатался в районных газетах «Пинский вестник», «Чырвоная звязда» и «Заря над Бугом», а также − «Советская Эвенкия», областной − «Заря», журналах «Неман» и «Полымя». Автор книг поэзии «Белые ночи», «Окна» и «Я уже не тот»

Член Союза писателей Беларуси.

Предлагаем вашему вниманию три рассказа автора.

Герой

В деревне его все называли Героем. А всю многочисленную родню − жену, детей, зятьёв, невесток и, ещё более многочисленных, внуков – Героевыми.

Был он ниже среднего роста, худощавый, но жилистый и довольно крепкий мужичок. Откуда у него такое прозвище никто в деревне не знал. Но то, что не за боевые заслуги – это точно! Во время войны он был в составе какой-то хозроты и никогда в боях не участвовал, хотя имел несколько медалей по случаю юбилейных дат со дня Победы. Но имя это носил с гордостью, и часто, особенно «под грешным делом», пытался бравировать перед мужиками, чтобы подтвердить, что присвоено оно ему не зря.

Однажды осенью умер в деревне один старик: при жизни он был нелюдимый и замкнутый. Люди его сторонились и побаивались. Но хоронить, как положено, пошли всей деревней, а затем, все вместе собрались за столом помянуть усопшего. Такая традиция…

Тремя рюмками дело не закончилось – и все мужики оказались в изрядном подпитии. Герой не стал исключением. Когда после поминок пьяной толпой расходились по хатам – разговор неожиданно возник о покойнике. И хоть о мертвых плохо говорить не принято – все сошлись на том, что злой и нелюдимый был человек, что к нему, даже мертвому, на могилу, в темное время суток страшно одному пойти.

И тут конюх Иван, по прозвищу Длинный, высокий и худой мужик, сказал: «Да, мужики, тут даже Герой не осмелится на такое». Уязвленное самолюбие, рожденное в пьяном мозгу, не заставило себя долго ждать… «Я не пойду? – стукнул кулаком себя в грудь мужчина. − Да я куда хошь пойду, я ничего не боюсь. Понял? Могу на что хочешь спорить.» Пьяные мужики наперебой начали подзадоривать их. «Давай поспорим!» - « Хорошо, на что спорим?». - « А вот,- если ты сходишь сейчас к покойнику на могилу – я тебе отдам свою шинель. И в подтверждение своих слов, он снял с себя почти новую офицерскую шинель.- «Ну, что, спорим?» - «Спорим!» Спорящие подали друг другу руки.- « Кто разбивает?». Кто-то из толпы ударил по рукам – сделка состоялась.

«Давай сюда шинель», сказал Герой, который был одет в одну рубашку, - я тебе мерзнуть – не дурак, да так и только так считай, что ты уже её проспорил. Он забрал из рук Длинного шинель, накинул её себе на плечи. Уже собрался идти, как кто-то из толпы вдруг сказал: «А чем ты докажешь, что был там, на могиле – свидетелей то не будет?» Стали обсуждать, и решили, что в подтверждение своего геройства, он должен принести со свежей могилы крест и затем отнести его и поставить обратно. На том и сошлись, поддерживая полы длинной, не по росту шинели,

Герой зашагал в направлении кладбища, а мужики свернули самокрутки, закурили и стали ждать. Чем ближе подходил он к старому кладбищу, тем меньше героизма в нем оставалось. Страх черным зловещим вороном кружил над его головой, липкой холодной змеёй заползал за воротник и охватывал все его мокрое от ужаса тело. Он вспомнил, как год назад перепахал бороздну на «сотках» у покойного, и у них на этой почве возник конфликт. Он знал, что тот его никогда за это не простит и все время опасался его мести. Вот и сейчас, подходя к кладбищу, вдруг стало казаться, что покойный схватит и затащит его к себе в могилу. Хмель с него как рукой сняло, но от страха он соображал еще хуже, чем пьяный. Все тело покрылось испариной. В какой-то момент концентрация страха в нем достигла такого предела, что он хотел уже было повернуть обратно. Это обозначало обречь себя на вечный позор, насмешки, и потерю своего статуса «Герой», которым он, за не имением других достоинств, очень гордился. Вместе с тем очень сожалел и злился на себя, что ввязался в этот спор, – но делать было нечего.

Не помня себя, он дотопал на кладбище, нашел нужную могилу, (страх прибавлял ему силы), расшатал свежевкопанный крест, обхватывая двумя руками и прижимая его к животу, постепенно вытащил крест из земли. Каждую секунду ему казалось, что покойник следит за ним и вот-вот схватит его за длинную полу шинели. Превозмогая себя, взвалил крест на плечи. Сделанный из сухой сосны, сложенной за сараем и предназначенной для пристройки, крест был сам по себе не очень тяжелым, но главное страх придавал нашему Герою силы.

Когда спорщики увидели Героя с крестом, многие начали украдкой креститься. Кто-то негромко сказал: « В самом деле, браце ты мой, отважный человек этот наш Герой». Но главный спорщик, Длинный, чувствуя свое поражение, сказал: «Это полдела – сходить и принести – это и я мог бы. Теперь иди и поставь крест обратно, как договаривались. Я посмотрю, как Молчун – так звали покойного – тебя отпустит.

Сделав несколько затяжек, а потом и выбросив под ноги окурок, Герой, не подавая вида, что боится, зашагал обратно в сторону кладбища.

Целый час прождали его мужики – Герой все не возвращался. « Надо бы сходить, посмотреть, что с ним», - неуверенно сказал один из мужиков, живший по соседству с Героем. Но смелых не нашлось. Вернулись в деревню, достали еще самогона, выпили, но и это не прибавило храбрости. С тяжелым сердцем разошлись по домам.

Утром Героя нашли на могиле Молчуна мертвым. Лицо его было перекошено от страха. Оказалось, что когда он возвратился на могилу и пытался вставить крест на прежнее место, длинная пола шинели попала в отверстие, крест под тяжестью начал опускаться и человек решил, что покойник тянет его за шинель в могилу. Врач констатировал смерть от разрыва сердца.

Когда тело покойного вынесли с кладбища и уложили на телегу, Степанида, жена его, вполголоса спросила у Длинного: «Что это за шинель на нем? – у нас такой никогда не было». Глубоко переживая свою вину за случившееся, человек, тяжело вздохнув, ответил: «Забирайте себе её – это теперь уже его шинель». Навсегда.

Откровенный разговор

Прошло несколько лет, как закончилась жестокая и бессмысленная война. Страна залечивала раны, отстраивала города и села, восстанавливала разрушенное хозяйство. Мирная жизнь потихоньку налаживалась, но война еще долго напоминала о себе − то взрывом снаряда под плугом в поле, то выстрелом из винтовки в лесу, на местах былых боев. Да по лесам еще шлялись остатки всякого сброда, который занимался грабежами и разбоями, имея на руках большое количество оставленного войной оружия.

Жизнь в небольшом полесском городке шла своим чередом. Морозный февральский день подходил к концу. Начинало темнеть. Одинокие фонари тускло освещали немноголюдную заснеженную улицу. А внутри небольшой парикмахерской на углу было светло и тепло. Пахло мыльным раствором и дорогим одеколоном. Это Ривочка, чернявая, с красивыми чертами лица и безумно стройной фигуркой, только что постригла одного молодого-интересного капитана-пограничника, который обслуживался непременно только у неё и освежался как всегда только приличным одеколоном.

Как только дверь за ним закрылась, самый старший из всех четверых мастеров, Анатолий Иванович Шлосберг, попытался подшутить над Ривой, что слишком часто заходит этот военный к ним в парикмахерскую, даже волосы у него не успевают отрастать. Рива покраснела, а все весело добродушно рассмеялись. Анатолий Иванович был человеком выше среднего роста, худощавого телосложения. На вид ему − лет пятьдесят. Его темные, негустые волосы − коротко пострижены и аккуратно причесаны. На нем был белый, не первой свежести халат до колен. Его столик находился в дальнем правом углу помещения.

На нем лежали в определенном порядке самодельные железные ножницы и расческа, механическая машинка для стрижки волос, три бутылки одеколона с резиновыми грушами, а также складная опасная бритва, чашечка с мылом и помазок. На стене висела небольшое овальное зеркало, рядом на гвозде − широкий кожаный ремень, с помощью которого он точил свою бритву. Слева от него было рабочее место Ривы. К ней он, по понятным причинам, относился с особой отеческой заботой. И только.

Все уже надеялись, что время позднее и клиентов больше не будет. Но вдруг в дверном проеме резко и тревожно зазвенел колокольчик. Послышались тяжелые, торопливые шаги. В зал решительно ворвался высокий, плотный мужчина, похожий на стареющего драматического актера, в светлом овчинном тулупе и волчьей шапке, с завязанными на затылке «ушами». Не поздоровавшись, он снял с себя тулуп и шапку, повесил их на стоящую у входа деревянную вешалку. Лицо его было покрыто множеством струпьев – видимо вследствие перенесенного какого-то кожного заболевания – и многодневной густой, черной с проседью, щетиной.

– Побрить, - сказал он грубым низким голосом, обводя всех холодным, колючим взглядом серо-голубых пронзительных глаз.

Никто не тронулся с места. Повисла мертвая тишина. Резким движением руки незнакомец выхватил из-за спины пистолет, положил его на стул, стоящий рядом с вешалкой, и поставил его посреди комнаты.

− Кто побреет меня без единого пореза – будет щедро вознагражден и, словно в подтверждение сказанного, достал из внутреннего кармана пиджака пухлый потертый кожаный бумажник черного цвета, поднял над головой, хлопнул им по ладони и спрятал обратно в карман. – Но если порежете до крови – получите пулю в лоб. Сразу же…

Все застыли в молчании, опустив головы и боясь посмотреть ему в глаза.

–Так! Нет желающих заработать много денег и сразу?! Может быть ты, белобрысый? – обратился клиент к невысокому светловолосому молодому парикмахеру за первым столиком слева: тот еще больше втянул голову в плечи, продолжая упорно смотреть в пол и от страха затаив дыхание.

Странный посетитель перевел взгляд на следующего мастера, но не задержал на нем своего внимания и сделал шаг в направлении Ривы. Девушка побледнела, руки её задрожали. Она умоляюще подняла глаза на Анатолия Ивановича. В это же мгновение тот приподнял двумя руками тяжелое кресло и, указывая на него глазами незнакомцу, отчетливо и как-то спокойно произнес:

− Проходите сюда − я вас побрею, проходите. Тот с любопытством вопросительно посмотрел на него, быстро подошел и сел в кресло.

Парикмахер привычным движением заложил салфетку под воротник клиента, взбил помазком мыльный раствор в стаканчике, провел несколько раз вверх-вниз лезвием бритвы по широкому кожаному ремню – принялся за дело. Внешне он казался собранным и спокойным, но только опытный глаз смог бы заметить, как побледнело его худощавое лицо, как нервно несколько раз дернулись желваки на щеках, и мелкой дрожью дрожала рука, пока он не коснулся бритвой щеки клиента. Три пары испуганных, сочувствующих глаз, не моргая, следили за происходящим. На благополучный исход не рассчитывал никто – все с ужасом ожидали развязки трагедии. Никто даже приблизительно не смог бы вам сказать, сколько времени продолжался весь этот кошмар. Всем казалось, что этому испытанию не будет конца и все они так навсегда и застынут в этой томительной позе ожидания.

Наконец мастер последним штрихом подправил бакенбарды, вытер бритву о лежащий на столе лист газетной бумаги и сказал, как будто выдохнул:

− Я закончил. И тут уже привычным для профессионала тоном спросил:

− Припарку будем делать? Или освежить? Есть «Шипр», «Тройной», «Красная Москва» …

Изумленный посетитель по всей видимости и сам не ожидал такого исхода. Ничего не отвечая, он быстро встал с кресла, наклонился лицом к зеркалу, левой рукой взял себя за подбородок, повернул голову вправо- влево, как бы пытаясь убедиться, что лицо его в самом деле чисто выбрито и без единой царапины. Сказать ему было нечего. Уже не резкой, а спокойной походкой, он подошел к стулу посреди зала, взял свой пистолет и засунул его под ремень брюк за спиной. Так же не спеша, извлек из кармана свой толстый бумажник, достал, не считая несколько банкнот, поднял их на уровень лица – показал мастеру и положил на стул. Затем подошел к вешалке, накинул, не застегивая свой тулуп, надел шапку, и, вдруг неожиданно для всех, по-прежнему быстро, подошел к парикмахеру. Глядя в глаза с неподдельным любопытством, он спросил: − Ответьте мне все-таки, что заставило вас совершить такой самоотверженный поступок? Ведь ваша жизнь висела на волоске и была полностью в моих руках. У вас практически не было шанса остаться в живых. И скажу вам откровенно, в случае вашей оплошности, я нажал бы на курок без колебаний.

Не отводя взгляда, выдержав паузу, пожилой мастер произнес:

− Я отвечу вам откровенностью на откровенность. Во-первых, у меня не было выбора – я понимал, что вы в любом случае кого-нибудь из нас можете убить. А во-вторых, я , загнанный вами в угол, так же прекрасно понимал то, что вы, ослепленный своей самоуверенностью , понять не смогли. Когда я со смертельно острой бритвой стоял у вашего кадыка – не моя жизнь была в ваших руках, а как раз наоборот. Если бы я допустил порез, мне не на что было бы надеяться, и я не стал бы ждать, пока вы встанете и возьмете свой пистолет, чтобы застрелить меня…

Выбритое лицо клиента сделалось багровым, рот приоткрылся и глаза округлились. Он, запинаясь, прохрипел сдавленным голосом:

− Храбрый вы человек…и мудрый… И тут же, как бы придя в себя, видимо, чтобы хоть как-то реабилитироваться, уже более твердым тоном добавил: − Но слишком откровенный… Не тал ли?

Осталось только непонятным, то ли эту фразу он адресовал торжествующему парикмахеру – то ли уже самому себе.

Халактер

В деревне, где я родился и вырос, пожилые люди, в том числе и мои родители, слово характер произносили со звуком «л» во втором слоге. Получалось «халактер». В контексте это интересным образом меняло стилистическую окраску слова.

Когда речь шла о человеке с положительным характером, такое произношение прибавляло теплоты и доброжелательности. Прочитайте вслух и прислушайтесь: «Вун пу халактиру спукуйный – хвайный такий дядько…»

Но при разговоре о плохом человеке слово это произносилось с ударением и приобретало негативный, осуждающий оттенок. О человеке самолюбивом и заносчивом говорили: « У юго халактер ШО ТО Я!» О человеке неисправимом можно было услышать: « Ну и халактер!»

Когда я был еще молодым человеком, мы с женой и шестилетней дочерью отправились на выходные в деревню к родителям. Но забыли дома её любимую куклу «Марусю», которая моргала глазами и говорила: «Мама».

Дочь категорически заявила, что ночевать у бабы не останется, потому, что Маруся не сможет там без неё одна, а она тут - без Маруси. Мать оказалась виновата, что не положила куклу, − а я, что не проконтролировал. Уговоры не действовали. Началась истерика.

Так как своей машины у нас тогда ещё не было, я попросил соседа, Степана Сергеевича, и мы с ним на его новенькой «Ладе − 013» съездили в город за куклой. Лишь бы в доме было тихо.

Вечером, когда мы после ужина вдвоем сидели на лавочке возле того же дома, отец сказал мне на полесском диалекте: « У тыбэ, сынок, надто мяккий халактер. Так, гэтэ дытя туби скоро на голуву сядэ и ты юму ны дасы рады. Тут, браце ты муй, трэба дисциплина. А такая твуя дубрыня можэ туби боком вылызти. Путом за луктя сыбэ ны вкусыш…»

Мы очень долго сидели с ним в тот вечер. Погас последний свет в окнах, утомленных тяжким крестьянским трудом, сельчан. Из-за тучек вышла полная и чистая луна.

– Я всегда любил такую луну, − говорил отец своим спокойным, ровным и уверенным голосом, не поучая и не навязывая своего мнения. Я как сейчас помню его каждое слово.

Он рассказывал, как их, семерых в семье, воспитывали мои дедушка и бабушка. Какими они, кто остался из детей в живых, выросли трудолюбивыми и хозяйскими.

Главное, что я понял тогда из его слов, это то, что ребенок, рожденный в любви, должен и воспитываться в любви и заботе. Ты должен любить и заботиться о нем, но, проявлять сдержанность в своих чувствах и держать его, что называется в ежовых рукавицах, чтобы он чувствовал дисциплину и ответственность за свои поступки. Лучше лишний раз более строго наказать наперед, чем потом наказывать, когда он уже что-то натворил. А дедушка и бабушка не должны напрямую вмешиваться в процесс воспитания и указывать родителям, как воспитывать своих детей. Могут помогать добрым родительским советом. И материально…по возможности.

В самом конце нашей беседы отец рассказал мне одну из своих многочисленных притч, которая, как я понял, была его главным методическим руководством по воспитанию. Нас в семье было четверо детей, и мы все прочувствовали эту методику на своих задницах. Каждый по одному-единственному разу. Но этой науки нам хватило на всю жизнь!

Послал как-то мужик своего сына-подростка на базар за сметанкой.

«Вот тебе, - говорит, - сынок, деньги и бидончик. Сходи, купи сметанки и сдачу не забудь».

Парень взял деньги, бидончик и пошел… Явился только под утро без сметаны, без бидона, без денег и пьяный. Снял тогда мужик с него портки, уложил на лавку и давай ремнем пороть со всей злости. Да что толку?!

В этом же селе, на его краю, жили оседлые цыгане. Кузнецами работали. Посылает цыган одного из своих сыновей тоже за сметаной. Снимает с него портки, кладет на лавку, берет ремень и порет. Затем дает деньги, бидончик и объясняет, что делать.

Через час цыганский сын был уже дома. Он принес и сметану и сдачу.

С тех пор прошло много лет. С моим, на самом деле, мягким характером, мне приходилось очень трудно применять жесткие меры воспитания. Но я всегда помнил слова отца и его притчу. Вот и дочь моя выросла замечательным человеком. Я по праву горжусь ей.

Внучка в свои тринадцать лет по-прежнему остается капризной, упрямой и непослушной. И в этом − большая доля моей вины.

Когда она родилась, я почувствовал себя самым счастливым человеком на Земле. Для меня весь мир перевернулся. Я никого вокруг, кроме неё не замечал. Мне казалось, что вся любовь, со всей необъятной Земли, не больше, чем одна моя любовь к этому родному мне человечку. Я исполнял все её капризы и желания, каждый день покупал новые наряды и игрушки, играл с ней в куклы и машинки и никому не позволял даже голос на неё повысить. В результате – она очень быстро поняла, кто в доме главный и стала практически неуправляемой. Делала, что ей хотелось, никому не подчинялась – знала, что ей все равно ничего за это не будет.

Не знаю, до каких пор все это продолжалось бы, но однажды, когда ей было уже шесть с половиной лет, произошел случай: он заставил меня пересмотреть свое отношение к воспитанию внучки и реально вспомнить слова отца по этому поводу.

Было уже поздно и вся семья собиралась ложиться спать.

«Все, доченька, собирай игрушки, мой ножки – и пошли баиньки», - сказала ей мама.

«Я спать не хочу – я играть хочу», - последовал капризный, настойчивый ответ.

«Нам с папой, доченька, завтра рано вставать, да и бабушке с дедушкой тоже надо отдыхать».

Ответа не последовало. Она демонстративно продолжала перекладывать игрушки с места на место.

«Ты что, дрянь такая, сколько можно тебе повторять одно и тоже?

«Я не пойду, сказала!», - произнесла она выразительно и вопросительно посмотрела в мою сторону.

«Пойдешь, как миленькая!», - мать схватила её за руку и резким движением потащила в сторону ванной.

Я, прекрасно понимая, какие воспитательные действия за этим последуют, поспешил вслед за ними.

Успев по пути схлопотать по мягкому месту, внучка плакала навзрыд. Не так оттого, что больно, а только потому, что за неё не заступаются. Я взял её за руку и завел в ванную.

«Послушай, - сказал я ей. – Мама от тебя требует лишь то, что ты в любом случае должна сделать сама. Ты прекрасно понимаешь, что тебе так или иначе все равно это придется сделать. Если ты не сделаешь по-хорошему, тебя накажут ремнем и все равно заставят это сделать. Или ты хочешь, чтобы с тобой всегда поступали так, как поступил цыган со своим сыном в одной дедушкиной притче?»

Она с любопытством подняла на меня заплаканные глаза. И после глубокого вздоха, я услышал: «Как?»

«А вот, слушай», − и я начал рассказывать ей уже знакомую вам притчу. Она слушала меня с большим вниманием, время от времени глубоко всхлипывая. Глаза её внимательно и оживленно смотрели на меня.

А когда я, довольный своим педагогическим подходом, закончил рассказ, она спокойно сказала: «Знаешь, что, дед, вы меня хоть до того бейте, хоть после того – я все равно буду делать так, как сама захочу. Такой уж у меня халактер. Такой…»