Здравствуй, Урал! 6 ГЛАВА

Наш водный путь дальше лежал по Волге – широкой и полноводной матушке-реке. И хотя вокруг ее берегов было много живописных пейзажей, в моей детской памяти остались только наиболее яркие картины тех летних июньских дней – от набегавших на ближний берег волн до голубого с белыми облаками неба.

Но природой я любовалась недолго. Перед глазами постоянно стоял мой отец, хотя я и знала, что в лесопильный завод попала бомба и его, вероятно, уже нет в живых. Но в это верить не хотелось, нет-нет, да и вспыхивала искоркой надежда, что пройдет какое-то время, и мы опять будем вместе. Пока же я часто видела на глазах у матери слезы, она часто погружалась в глубокое молчание, и так изо дня в день, с утра до вечера. А таких дней было много, потому что наша баржа под бомбежкой, а потом и пароход по Волге преодолевали в день не больше трех-шести километров, чем постоянно напоминали нам, в каком незавидном положении мы находились. Иногда очень хотелось ступить на берег, пробежаться по зеленой травке, сорвать цветочек.

Незаметно пролетело лето, наступила осень. Мама как-то сказала:

− Наверное, еще не скоро будем дома…

Но когда? Этот вопрос по-прежнему оставался без ответа. Однако в потоке новых ощущений жизни было много и такого, что меня, десятилетнюю девочку, даже радовало и восхищало, заставляло размышлять о такой огромной стране, как наша. Где-то шла война, а здесь, на Волге, все было иначе – радость мирной жизни наполняла сердца людей, укрепляла их веру в завтрашний день без крови, насилия и уничтожения. Среди наших попутчиков было немало людей и жизнерадостных, не терявших веры и даже юмора.

Потом Волгу сменила не менее полноводная Кама и я с матерью уже глубокой осенью оказалась на окраине какого-то уральского города. Нас, несовершеннолетних, когда мы ступили с парохода на землю, привезли именно сюда – на довоенный завод по производству сельхозинвентаря. А это плуги, бороны, сенокосилки, иная прицепная техника. К нашему приезду прежний завод переоборудовали, ему был присвоен секретный номер, т.е. он стал предприятием оборонного характера.

− Будем, Машенька, работать на заводе, - лишь через несколько дней сказала она.

Я удивилась, переспросила:

− На заводе?

− Да, Машенька, на заводе, - повторила она.

Мне стало не по себе. Значит, я опять не увижу свой родной дом, дедушку с бабушкой, где летом на колхозных полях цвели картошка и лён. А как хотелось увидеть мирное небо над цветущими лугами.

Уже на заводе я узнала, что очередным местом испытаний стал портовый город на Каме Молотов, до 1940 года старинная Пермь, где до войны успешно работали такие предприятия, как моторостроительный, велосипедный и завод горно-шахтного оборудования…

Образованная за три года до войны Тверская область занимала западные склоны Северного и Среднего Урала в составе Коми-Пермского национального округа. На этом фоне мой родной Струкачев казался мне совсем маленькой белорусской деревенькой. Очень хотелось вернуться в крепкие объятия моих близких родственников, немногих школьных подруг, просто знакомых сельчан, но, увы, сделать это было практически невозможно.

Больше того, вскоре моя мама с братом Михаилом, до этого согревавших меня своим теплом, были от нас, подростков от десяти до шестнадцати лет, отселены в другое помещение. А вот такие мальчишки и девчонки, как я, считались несовершеннолетними. Сразу же нам сказали: «Пока война, терпите, милые, терпите».

И мы  терпели, работали так, как этого требовал от нас бригадир участка. Выгребали в одно место стружку из-под фрез-станков, бывало, что и голыми, исцарапанными до крови руками. Затем выносили ее в специальных корзинах из цеха и высыпали в высокие металлические чаны. К каждому из них была приставлена лестница. Потом заполненные стружкой чаны вывозились в литейный цех на переплавку…

Вот так, преодолев тысячи километров от родного дома, я попала на «закрытый» завод, откуда уже никого не выпускали, мол, «работайте, терпите и ждите…». Смысл последнего слова я не очень понимала, но терпела, как могла, и работала честно и добросовестно.

Нам, несовершеннолетним девчонкам, отвели четырехъярусные нары в спальном корпусе. И уже этому мы были довольны, тем более что сюда же регулярно привозили еду, правда, завтракали, обедали и ужинали только из деревянных мисок. О ложках и вилках не могло быть и речи, как и о свободном времени.

А поэтому, когда наступал вечер, два десятка девочек, попавших на завод, крепко засыпали в соломе. Ей-то и были засланы нары, собранные из деревянных ящиков, а вот накрывались старыми овчинами и даже кожухами. Иногда  девочки перешептывались между собой, спрашивали друг у дружки:

− А когда, Марийка, кончится война?..

Я не знала, что ответить, потому что газеты к нам не приходили, не было и радиоприемника. Буквально все держалось в строгом секрете, молчание считалось золотом.

Но и этому мы, деревенские девчонки, очень радовались, потому что над нами уже не летали вражеские самолеты, не падали на город с воздуха тяжелые бомбы. Наступали и такие моменты, когда не верилось, что где-то далеко на западе шла война, а солдатские жены и матери получали не долгожданные письма от мужей и сыновей, а похоронки…

Бывало, что поздней ночью, когда все засыпали, я в мыслях возвращалась в «мою» Сортавалу, в четвертый класс, в котором училась перед войной, разговаривала со сверстниками. Среди них были в основном россияне, белорусы и украинцы. Как, например, Коля Богулович, Аня Грушанова и Вера Кононенко – и другие. А вот уроки преподавала финка по национальности, помню только, что ее величали Екатериной, а вот фамилия не запомнилась – только и слышалось от учеников: Екатерина да Екатерина.

В последние перед эвакуацией дни отец совсем не ночевал дома, пропадал на работе. Не виделась я и с одноклассниками, учительницей. Все, что произошло со мной за несколько последних месяцев, казалось кошмарным сном. И лишь только иногда в мое сознание проникали веселые лучики солнца…

Уже потом я узнала, что мы работали на закрытом заводе, с которого сходили с конвейера бесствольные системы полевой реактивной артиллерии: это ставшие потом знаменитые на весь мир грозные боевые машины − «Катюши».

Примерно в конце октября, а может быть и начале ноября на Урале падал снег. Осенние дни стали намного короче летних, порывистый ветер качал верхушки голых деревьев, солнце уже не согревало землю. Наступила очень унылая пора в моей жизни.

К этому времени я работала уже на фрезерном станке № 14. Изготовление деталей требовало высокой точности, выдержки и терпения. О каком-то браке не могло быть и речи, как и о самовольной передышке. А поэтому мои глаза были постоянно напряжены, я не отводила их от станка. И вот однажды, когда выполняла очередное задание, в моих глазах неожиданно потемнело, а в левом вдруг почувствовала острую боль. Сначала не могла даже понять, что же произошло со мной, услышала лишь только голоса о «скорой помощи», о каком-то «несчастном случае».

Но вскоре, когда меня окружили незнакомые люди в белых халатах, все прояснилось. Оказывается, металлическая стружка попала прямо в мой левый глаз, ее пришлось вылавливать и доставать каким-то «магнитом», потом на него наложили повязку из влажного бинта, и я оказалась в совсем другом помещении, среди каких-то «старушек». Это был цех вязания, а именно - рукавиц, шарфов и шапок…

Было непривычно видеть одним – правым глазом, но я настояла на том, чтобы встретится с бригадиром цеха, а потом и  с врачом, чтобы получить справку, что «у меня не бытовая, а производственная травма».

А правда в том, что бригадир не имел право ставить меня, несовершеннолетнюю, за фрезерный станок, к тому же без защитных очков, но, увы, так я стала жертвой нарушения правил техники безопасности именно на секретном заводе, где собиралась знаменитая «Катюша».

Когда же боевой комплекс выводился на линейку готовности, за руль, как правило, садились водитель и наводчик и, как говорится, - прямо на фронт! Правда, сразу за стенами предприятия боевая машина испытывалась еще на прочность, при этом она извергала оглушительный шум, что даже в сборочных цехах рабочие чуть ли не затыкали уши.  Мне же было очень трудно привыкать видеть только одним глазом, общаться со своими сверстницами.

− Идите, заведите «Катюшу», − и прямо на фронт! – с шуткой обращалась к мальчишкам одна из них − Аня Грушанова, когда шум за стенами завода затихал, а боевые комплексы направлялись за ворота предприятия.

Первый залп из них на Ленинградском фронте был произведен 3 августа 1941 года под Кенигсбергом. Еще одна «Катюша» в начале войны стреляла по врагу с высокой крутой горы по врагу на Базарной площади в городе Рудня…

Все произошло точь-в-точь, как поется в ставшей популярной песне композитора Матвея Блантера на слова Михаила Исаковского «Катюша»:

Расцветали яблони и груши,
Поплыли туманы над рекой.
Выходила на берег Катюша,
На высокий берег на крутой.

Выходила, песню заводила
Про степного сизого орла,
Про того, которого любила,
Про того, чьи письма берегла.

Ой ты, песня, песенка девичья,
Ты лети за ясным солнцем вслед
И бойцу на дальнем пограничье
От Катюши передай привет.

Пусть он вспомнит девушку простую,
Пусть услышит, как она поет,
Пусть он землю бережет родную,
А любовь Катюша сбережет.

Расцветали яблони и груши,
Поплыли туманы над рекой.
Выходила на берег Катюша,
На высокий берег на крутой.

Из дневника Марии Коржовой, 2015

«Через десять дней Новый год, а у нас в Бресте по-прежнему идут дожди, вновь зазеленела газонная травка. Такое ощущение, что мы, горожане, по-прежнему останемся без снежных сугробов, крепкого мороза. Вот почему каждый раз, проезжая поездом Урал, на память приходят стихи, написанные по дороге во Владивосток:

И снова скалы впереди:

Поля, река, тайга…

А кое-где шумят дожди.

А кое-где лежат снега.

Но независимо от того, идет ли дождь, или снег, всегда проезжая первые километры Урала, я  с восторгом произношу: «Здравствуй, родная Катюша!» С особым почтением отношусь и к тем девочкам, которых родители назвали Катями-Катюшами. Побольше бы их рождалось в наших белорусских и российских деревнях, в каждом городе».

 

Общение с книгой - высшая и незаменимая форма интеллектуального развития человека.

                                                                    А.Т.Твардовский